Тоска по смерти новалис – Новалис (Харденберг. Гимны к ночи
Новалис (Харденберг. Гимны к ночи
Гимны к ночи
Новалис
Гимны к ночи
Глава первая
Кто, наделенный жизнью и чувством, в окружении всех явных чудес пространного мира не предпочтет им всесладостного Света в его многоцветных проявленьях, струях и потоках, в нежном возбужденье вездесущего дня! Его тончайшей жизненной стихией одушевлена великая гармония небесных тел, неутомимых танцоров, омытых этой стремительной голубизной, – одушевлен самоцвет в своем вечном покое, сосредоточенно наливающийся колос и распаленный, неукротимый, причудливый зверь, – но прежде всего странствующий чаровник с вещими очами, плавной поступью и звучным сокровищем замкнутых, трепетных уст. Владея всем земным, Свет вызывает нескончаемые превращения различных начал, беспрестанно связует и разрешает узы, наделяет своим горним обаянием последнюю земную тварь. – Лишь его пришествием явлены несравненные красоты стран, что граничат в безграничном. Долу обращаю взор, к святилищу загадочной неизъяснимой Ночи. Вселенная вдали – затеряна в могильной бездне – пустынный, необитаемый предел. Струны сердца дрогнули в глубоком томленье. Росою бы мне выпасть, чтобы пепел впитал меня. Исчезнувшие тени минувшего, юношеские порывы, младенческие сновиденья, мгновенные обольщенья всей этой затянувшейся жизни, тщетные упованья возвращаются в сумеречных облачениях, как вечерние туманы после заката. В других странах Свет раскинул свои праздничные скинии. Неужто навеки он покинул своих детей, тоскующих о нем в своем невинном упованье?
Что там вдруг, полное предвестий, проистекает из-под сердца, упиваясь тихим веяньем томленья? Ты тоже благоволишь к нам, сумрачная Ночь? Что ты скрываешь под мантией своей, незримо, но властно трогая мне душу? Сладостным снадобьем нас кропят маки, приносимые тобою. Ты напрягаешь онемевшие крылья души. Смутное невыразимое волнение охватывает нас – в испуге блаженном вижу, как склоняется ко мне благоговейно и нежно задумчивый лик, и в бесконечном сплетенье прядей угадываются ненаглядные юные черты матери. Каким жалким и незрелым представляется теперь мне свет – как отрадны, как благодатны проводы дня! Итак, лишь потому, что переманивает Ночь приверженцев твоих, ты засеваешь мировое пространство вспыхивающими шариками в знак твоего всевластия – недолгой отлучки – скорого возврата. Истинное небо мы обретаем не в твоих меркнущих звездах, а в тех беспредельных зеницах, что в нас отверзает Ночь. Им доступны дали, неведомые даже чуть видным разведчикам в твоих неисчислимых ратях, – пренебрегая Светом, проницают они сокровенные тайники любящего сердца, и воцаряется неизъяснимое блаженство на новых высотах. Слава всемирной владычице, провозвестнице святынь вселенских, любвеобильной покровительнице! Ею ниспослана ты мне – любящая, любимая милое солнце ночное! Теперь я пробудился – я принадлежу тебе, значит, себе ночь ты превратила в жизнь, меня ты превратила в человека – уничтожай пылким объятием тело мое, чтобы мне, тебя вдыхая, вечно тобою проникаться и чтобы не кончилась брачная ночь.
Глава вторая
Неужели утро неотвратимо? Неужели вечен гнет земного? В хлопотах злосчастных исчез небесный след ночи. Неужто никогда не загорится вечным пламенем тайный жертвенник любви? Свету положены пределы; в бессрочном, в беспредельном Ночь царит. – Сон длится вечно. Сон святой, не обездоливай надолго причастных Ночи в тягостях земного дня. Лишь глупцы тобой пренебрегают; не ведая тебя, они довольствуются тенью, сострадательно бросаемой тобой в нас, пока не наступила истинная ночь. Они тебя не обретают в золотом токе гроздьев, в чарах миндального масла, в темном соке мака. Не ведают они, что это ты волнуешь нежные девичьи перси, лоно в небо превращая, не замечают они, как ты веешь из древних сказаний, к небу приобщая, сохраняя ключ к чертогам блаженных, безмолвный вестник неисчерпаемой тайны.
Глава третья
Однажды, когда я горькие слезы лил, когда, истощенная болью, иссякла моя надежда и на сухом холме, скрывавшем в тесной своей темнице образ моей жизни, я стоял – одинокий, как никто еще не был одинок, неизъяснимой боязнью гонимый, измученный, весь в своем скорбном помысле, – когда искал я подмоги, осматриваясь понапрасну, не в силах шагнуть ни вперед, ни назад, когда в беспредельном отчаянье тщетно держался за жизнь, ускользавшую, гаснущую: тогда ниспослала мне даль голубая с высот моего былого блаженства пролившийся сумрак – и сразу расторглись узы рожденья, оковы света. Сгинуло земное великолепье вместе с моею печалью, слилось мое горе с непостижимою новой вселенной – ты, вдохновенье ночное, небесною дремой меня осенило; тихо земля возносилась, над нею парил мой новорожденный, не связанный более дух. Облаком праха клубился холм – сквозь облако виделся мне просветленный лик любимой. В очах у нее опочила вечность, – руки мои дотянулись до рук ее, с нею меня сочетали, сияя, нерасторжимые узы слез. Тысячелетия канули вдаль, миновав, словно грозы. У ней в объятьях упился я новою жизнью в слезах. Это пригрезилось мне однажды и навеки, и с тех пор я храню неизменную вечную веру в небо Ночи, где светит возлюбленная.
Глава четвертая
Я знаю теперь, когда наступит последнее утро, когда больше Свет не прогонит Ночи, любви не спугнет, когда сон будет вечен в единой неисчерпаемой грезе. В изнеможенье небесном влачусь я. – Утомительно долог был путь мой ко гробу святому, тяжек мой крест. Недоступный обычному чувству, прозрачен родник, бьющий в сумрачном лоне холма, чьим подножьем земной поток пересечен; кто вкусил сокровенного, кто стоял на пограничной вершине мира, глядя вниз, в неизведанный дол, в гнездилище Ночи, – поистине тот не вернулся в столпотворенье мирское, в страну, где в смятении вечном господствует Свет.
Пилигрим на вершине возводит кущи свои, мирные кущи, томится, любит и смотрит ввысь, пока долгожданный час не унесет его в глубь источника. Все земное всплывает, вихрем гонимое вспять; лишь то, что любовь освятила прикосновением своим, течет, растворяясь, по сокровенным жилам в потустороннее царство, где благоуханьем приобщается к милым усопшим. Еще будишь усталых ты, Свет, ради урочной работы, еще вливаешь в меня отрадную жизнь – однако замшелый памятник воспоминанья уже не отпустит меня в тенета к тебе. Готов я мои прилежные руки тебе предоставить, готов успевать я повсюду, где ты меня ждешь, – прославить всю роскошь твою в сиянье твоем, усердно прослеживать всю несравненную слаженность, мысль в созиданье твоем ухищренном, любоваться осмысленным ходом твоих сверкающих мощных часов, постигать соразмерность начал твоих, правила твоей чудной игры в неисчислимых мирах с временами своими. Однако владеет моим сокровенным сердцем одна только Ночь со своей дочерью, животворящей Любовью. Ты можешь явить мне сердце, верное вечно? Где у твоего солнца приветливые очи, узнающие меня? Замечают ли твои звезды мою простертую руку? Отвечают ли они мне рукопожатьем, нежным и ласковым словом? Ты ли Ночи даруешь оттенки, облик воздушный, или, напротив, она наделила твое убранство более тонким и сладостным смыслом? Чем твоя жизнь соблазнит, чем прельстит она тех, кто изведал восторги смерти? Разве не все, что нас восхищает, окрашено цветом Ночи? Ты выношен в чреве ее материнском, и все твое великолепие от нее. Ты улетучился бы в себе самом, истощился бы ты в бесконечном пространстве, когда бы она не пленила тебя, сжимая в объятьях, чтобы ты согрелся и, пламенея, зачал мир. Поистине был я прежде тебя, мать послала меня с моими сородичами твой мир заселять, любовью целить его, дабы созерцанию вечному памятник-мир завещать, мир, возделанный нами цветник, увяданию чуждый. Еще не созрели они, эти мысли божественные, еще редки приметы нашего прозрения. Однажды твои часы покажут скончание века, и ты, приобщенный к нашему лику, погаснешь, преставишься ты. Я в себе самом ощутил завершение твоих начинаний, небесную волю, отрадный возврат. В дикой скорби постиг я разлуку твою с нашей отчизной, весь твой разлад с нашим древним дивным небом. Тщетен твой гнев, тщетно буйство твое. Не истлеет водруженный навеки крест победная хоругвь нашего рода.
Путь пилигрима
К вершинам, вдаль,
Где сладким жалом
Станет печаль;
Являя небо,
Внушил мне склон,
Что для восторгов
Там нет препон.
В бессмертной жизни,
Вечно любя,
Смотрю оттуда
Я на тебя.
На этой вершине
Сиянью конец
Дарован тенью
Прохладный венец.
С любовью выпей
Меня скорей,
И я почию
В любви моей.
Смерть обновляет
В своей быстрине,
И вместо крови
Эфир во мне.
Жизнь и надежда
При солнечном дне,
Смерть моя – ночью
В священном огне.
Глава пятая
Над племенами людскими в пространном их расселенье до времени царило насилье немое железного рока. Робкая душа людская в тяжких пеленах дремала. Земля была бескрайна – обитель богов, их родина. От века высился их таинственный чертог. За красными горами утра, в священном лоне моря обитало солнце, всевозжигающий, живительный Свет.
Опорой мира блаженного был древний исполин. Под гнетом гор лежали первенцы Матери-земли, бессильные в своем сокрушительном гневе против нового, великолепного поколения богов и против их беспечных сородичей, людей. Домом богини был зеленый сумрак моря. В хрустальных гротах роскошествовал цветущий народ. Реки, деревья, цветы и звери были не чужды человечности. Слаще было вино, дарованное зримым изобилием юности; Бог в гроздьях; любящая матерь, богиня, произраставшая в тяжелых золотых колосьях; любовь, священный хмель в сладостном служенье прекраснейшей женственной богине. Вечно красочное застолье детей небесных с поселенцами земными, жизнь кипела, как весна, веками, все племена по-детски почитали нежный тысячеликий пламень как наивысшее в мире. Но мысль одна, одно ужасное виденье
К пирующим приблизилось, грозя,
И сразу растерялись даже боги,
Казалось, никому спастись нельзя
И неоткуда сердцу ждать подмоги.
Таинственная, жуткая стезя
Вела чудовище во все чертоги;
Напрасный плач, напрасные дары,
Смерть прервала блаженные пиры.
Чужд радостям глубоким и заветным,
Столь дорогим для любящих сердец,
Которые томленьем жили тщетным,
Не веря, что любимому конец,
Казалось, этим грезам беспросветным,
Бессильный в битве, обречен мертвец,
И сладкая волна живого моря
Навек разбилась об утесы горя.
И человек приукрашал, как мог,
Неимоверно страшную личину:
Прекрасный отрок тушит лампу в срок,
Трепещут струны, возвестив кончину;
Смыл память некий благостный поток
На тризне, подавив свою кручину,
Загадочную прославляли власть
И пели, чтоб в отчаянье не впасть.
Древний мир клонился к своему концу. Отрадный сад юного племени процвел – ввысь в поисках пустынной свободы не по-детски стремились взрослеющие люди. Скрылись боги с присными своими. Одиноко, безжизненно коснела природа. Железные оковы налагало жесткое число с неколебимой мерой. Как прах, как дуновенье, в темных словах рассеялся безмерный цвет жизни. Пропала покоряющая Вера и превращающая все во все, всесочетающая фантазия, союзница небес. Враждебно веял северный холодный ветер над застывшим лугом, и родина чудес воспарила в эфир. В далях небесных засветилось множество миров. В глубинной святыне, в горней сфере чувства затаилась душа вселенной со стихиями своими – в ожиданье зари всемирной. Свет более не был знаменьем небесным, лишь в прошлом обитель богов, облекшихся теперь покровом Ночи. В плодоносном этом лоне рождались пророчества – туда боги вернулись и почили, чтобы в новых, более чудных образах взойти над возрожденным миром. В народе, прежде всех в презрении созревшем, чуждавшемся упорно юности блаженно-невинной, был явлен лик невиданный нового мира – в жилище, сказочно убогом, сын первой девы-матери, таинственно зачатый Беспредельным. В своем цветении преизобильном чающая мудрость Востока первой распознала пришествие нового века, – к смиренной царской колыбели указала ей путь звезда. Во имя необозримого грядущего волхвы почтили новорожденного блеском, благоуханьем, непревзойденными чудесами природы. Одиноко раскрывалось небесное сердце, чашечка цветка для всемогущей любви, обращено к высокому отчему лику, лелеемое тихой нежной матерью в чаянье блаженном на груди. С боготворящим пылом взирало пророческое око цветущего младенца на дни грядущие и на своих избранников, отпрысков его божественного рода, – не удрученное земными днями своей участи. Вскоре вокруг него сплотилось вечное детство душ, объятых сокровенною любовью. Цветами прорастала близ него неведомая, новая жизнь. Слова неистощимые, отраднейшие вести сыпались искрами божественного духа с приветных уст его. С дальнего берега, под небом ясным Греции рожденный, песнопевец прибыл в Палестину, всем сердцем предавшись дивному отроку:
Тебя мы знаем, отрок, это ты
На всех могилах наших в размышленье,
Отрадный знак явив из темноты,
Высокое сулил нам обновленье.
Сердцам печаль милее суеты.
Как сладостно нездешнее томленье!
Жизнь вечную ты в смерти людям дашь,
Ты – смерть, и ты – целитель первый наш.
Исполнен ликованья, песнопевец отправился в Индостан – сладостной любовью сердце было упоено и в пламенных напевах изливалось там под ласковым небом; к себе склоняя тысячи других сердец, тысячекратно ветвилась благая весть. Вскоре после прощанья с песнопевцем стала жертвой глубокого людского растленья жизнь бесценная: он умер в молодых годах, отторгнутый от любимого мира, от плачущей матери и робких своих друзей. Темную чащу невыразимого страданья осушили нежные уста. В жестоком страхе близилось рождение нового мира. В упорном поединке испытал он ужас древней смерти, дряхлый мир тяготел над ним. Проникновенным взглядом он простился с матерью, простерлась к нему спасительная длань вечной любви, и он почил. Всего несколько дней окутано было сплошною пеленою море и содрогавшаяся суша, неисчислимы слезы пролили избранники, разомкнулась тайна, духи небесные подняли древний камень с мрачной могилы. Ангелы сидели над усопшим, нежные изваянья грез его; пробужденный, в новом божественном величии он взошел на высоты новорожденного мира – собственной рукой похоронил останки былого в покинутом склепе и всемогущей дланью водрузил на гробе камень, которого не сдвинет никакая сила.
Все еще плачут избранники твои слезами радости, слезами умиленья и бесконечной благодарности у гроба твоего – все еще видят в радостном испуге тебя воскресшего воскресшие с тобою – видят, как ты плачешь в сладостном пылу, поникнув на грудь матери блаженной, как торжественно ты шествуешь рядом с друзьями, произнося слова, подобные плодам с древа жизни; видят, как спешишь ты, преисполненный томленья, в объятия к отцу, вознося юный род людской и незапечатленный кубок золотого будущего. Мать вскоре поспешила за тобою в ликовании небесном, она была первою на новой родине с тобою. Века с тех пор протекли, все возвышенней блеск твоего творения в новых свершениях; тысячи мучеников и страдальцев, исполнены верности, веры, надежды, ушли за тобой, обитают с тобою, и с Девой Небесной в Царстве Любви, священнослужители в храме смерти Небесной, навеки твои.
Отброшен камень прочь
Настало воскресенье!
Твоя Святая ночь
Всеобщее спасенье.
Земля побеждена;
Бегут печали наши
От этого вина
В твоей целебной чаше.
На свадьбе смерть – жених;
Невестам все светлее;
Достаточно елея
В светильниках у них.
Едва под небесами
Пробьет желанный час,
Людскими голосами
Окликнут звезды нас.
К тебе одной, Мария,
Из этой мрачной мглы
Летят сердца людские,
Исполнены хвалы.
Небесная царица,
Детей освободи!
Недужный исцелится,
К твоей прильнув груди.
Взыскую горней дали,
Превозмогая боль,
Иные покидали
Плачевную юдоль.
В печалях нам подмога,
Своих святые ждут.
Туда нам всем дорога,
Там вечный наш приют.
Уводит наших милых
Благая смерть во тьму,
И плакать на могилах
Не нужно никому.
Утешенный в томленье
Небесными детьми,
Ночное исцеленье
Безропотно прими!
В надежде бесконечной
Не ведая забот,
Веками к жизни вечной
Земная жизнь ведет.
Небесными лучами
Упьемся, как вином;
Светить мы будем сами
В сиянье неземном.
Не знает ночь рассвета
В прибое волн своих.
Навек блаженство это
Единый стройный стих.
Всего на свете краше,
Не меркнет ни на миг
Святое солнце наше,
Господень ясный лик.
Глава шестая
ТОСКА ПО СМЕРТИ
Из царства света вниз, во мрак!
Иная жизнь в могиле.
Печаль в разлуке – добрый знак:
Счастливые отплыли.
Мы – в тесном нашем челноке,
Небесный берег вдалеке.
Хотим забыться вечным сном
В ночи благословенной;
Увяли мы в тепле дневном
От грусти сокровенной.
Пора вернуться наконец!
Скитальцев дома ждет отец.
Кому в миру любовь нужна?
Тоскуем втихомолку.
Когда забыта старина,
От новшеств мало толку.
Так мы скорбим по старине
С мечтой своей наедине.
Бывало, чувства наши вмиг
Могли воспламениться.
Знаком был смертный отчий лик,
И голос, и десница.
Возликовать могли сердца,
В творении узнав творца.
Бывало, грезил род людской
В цветении чудесном,
Томим с младенчества тоской
О царствии небесном;
И разве что любовный пыл
Сердцам людским опасен был.
Бывало, людям Сам Господь
Сопутствовал телесно;
Свою божественную плоть
Обрек Он казни крестной;
Изведал боль, изведал страх,
Чтобы царить у нас в сердцах.
В ночи затерян человек.
Напрасное томленье!
Такая жажда в этот век
Не знает утоленья.
К былым блаженным временам
Поможет смерть вернуться нам.
Пресекся наш печальный путь:
Любимые в могилах.
Могилы эти обогнуть
Скорбящие не в силах.
Вокруг простерлась пустота,
Пустынен мир – душа сыта.
И вдруг сюда, на этот свет,
Негаданное чудо
Как бы таинственный привет
Доносится оттуда.
Зовут возлюбленные нас,
Торопят наш последний час.
К невесте милой, вниз, во мрак!
Свои разбив оковы,
К Спасителю на вечный брак
Мы поспешить готовы;
Так нам таинственная власть
На грудь Отца велит упасть.
thelib.ru
Новалис — Википедия
| Новалис | |
|---|---|
| Georg Friedrich Philipp Freiherr von Hardenberg | |
| Имя при рождении | Георг Фридрих Филипп фон Харденберг |
| Псевдонимы | Новалис |
| Дата рождения | 2 мая 1772(1772-05-02) |
| Место рождения | Видерштедт |
| Дата смерти | 25 марта 1801(1801-03-25) (28 лет) |
| Место смерти | Вайсенфельс |
| Гражданство (подданство) |
|
| Род деятельности | писатель |
| Направление | романтизм (Йенская школа) |
| Язык произведений | немецкий |
| Дебют | Сборник афоризмов «Цветочная пыльца» |
| Автограф | |
| Произведения в Викитеке | |
| Медиафайлы на Викискладе | |
| Цитаты в Викицитатнике | |
Барон Фри́дрих фон Ха́рденберг[1] (Georg Friedrich Philipp Freiherr von Hardenberg, 2 мая
ru.wikipedia.org
Гимны к ночи. Глава шестая
Глава шестая
ТОСКА ПО СМЕРТИ
Из царства света вниз, во мрак!
Иная жизнь в могиле.
Печаль в разлуке – добрый знак:
Счастливые отплыли.
Мы – в тесном нашем челноке,
Небесный берег вдалеке.
Хотим забыться вечным сном
В ночи благословенной;
Увяли мы в тепле дневном
От грусти сокровенной.
Пора вернуться наконец!
Скитальцев дома ждет отец.
Кому в миру любовь нужна?
Тоскуем втихомолку.
Когда забыта старина,
От новшеств мало толку.
Так мы скорбим по старине
С мечтой своей наедине.
Бывало, чувства наши вмиг
Могли воспламениться.
Знаком был смертный отчий лик,
И голос, и десница.
Возликовать могли сердца,
В творении узнав творца.
Бывало, грезил род людской
В цветении чудесном,
Томим с младенчества тоской
О царствии небесном;
И разве что любовный пыл
Сердцам людским опасен был.
Бывало, людям Сам Господь
Сопутствовал телесно;
Свою божественную плоть
Обрек Он казни крестной;
Изведал боль, изведал страх,
Чтобы царить у нас в сердцах.
В ночи затерян человек.
Напрасное томленье!
Такая жажда в этот век
Не знает утоленья.
К былым блаженным временам
Поможет смерть вернуться нам.
Пресекся наш печальный путь:
Любимые в могилах.
Могилы эти обогнуть
Скорбящие не в силах.
Вокруг простерлась пустота,
Пустынен мир – душа сыта.
И вдруг сюда, на этот свет,
Негаданное чудо
Как бы таинственный привет
Доносится оттуда.
Зовут возлюбленные нас,
Торопят наш последний час.
К невесте милой, вниз, во мрак!
Свои разбив оковы,
К Спасителю на вечный брак
Мы поспешить готовы;
Так нам таинственная власть
На грудь Отца велит упасть.
davidsbuendler.kz
Читать онлайн “Гимны к ночи” автора Новалис (Харденберг Фридрих) – RuLit
Тебя мы знаем, отрок, это ты
На всех могилах наших в размышленье,
Отрадный знак явив из темноты,
Высокое сулил нам обновленье.
Сердцам печаль милее суеты.
Как сладостно нездешнее томленье!
Жизнь вечную ты в смерти людям дашь,
Ты – смерть, и ты – целитель первый наш.
Исполнен ликованья, песнопевец отправился в Индостан – сладостной любовью сердце было упоено и в пламенных напевах изливалось там под ласковым небом; к себе склоняя тысячи других сердец, тысячекратно ветвилась благая весть. Вскоре после прощанья с песнопевцем стала жертвой глубокого людского растленья жизнь бесценная: он умер в молодых годах, отторгнутый от любимого мира, от плачущей матери и робких своих друзей. Темную чащу невыразимого страданья осушили нежные уста. В жестоком страхе близилось рождение нового мира. В упорном поединке испытал он ужас древней смерти, дряхлый мир тяготел над ним. Проникновенным взглядом он простился с матерью, простерлась к нему спасительная длань вечной любви, и он почил. Всего несколько дней окутано было сплошною пеленою море и содрогавшаяся суша, неисчислимы слезы пролили избранники, разомкнулась тайна, духи небесные подняли древний камень с мрачной могилы. Ангелы сидели над усопшим, нежные изваянья грез его; пробужденный, в новом божественном величии он взошел на высоты новорожденного мира – собственной рукой похоронил останки былого в покинутом склепе и всемогущей дланью водрузил на гробе камень, которого не сдвинет никакая сила.
Все еще плачут избранники твои слезами радости, слезами умиленья и бесконечной благодарности у гроба твоего – все еще видят в радостном испуге тебя воскресшего воскресшие с тобою – видят, как ты плачешь в сладостном пылу, поникнув на грудь матери блаженной, как торжественно ты шествуешь рядом с друзьями, произнося слова, подобные плодам с древа жизни; видят, как спешишь ты, преисполненный томленья, в объятия к отцу, вознося юный род людской и незапечатленный кубок золотого будущего. Мать вскоре поспешила за тобою в ликовании небесном, она была первою на новой родине с тобою. Века с тех пор протекли, все возвышенней блеск твоего творения в новых свершениях; тысячи мучеников и страдальцев, исполнены верности, веры, надежды, ушли за тобой, обитают с тобою, и с Девой Небесной в Царстве Любви, священнослужители в храме смерти Небесной, навеки твои.
Отброшен камень прочь
Настало воскресенье!
Твоя Святая ночь
Всеобщее спасенье.
Земля побеждена;
Бегут печали наши
От этого вина
В твоей целебной чаше.
На свадьбе смерть – жених;
Невестам все светлее;
Достаточно елея
В светильниках у них.
Едва под небесами
Пробьет желанный час,
Людскими голосами
Окликнут звезды нас.
К тебе одной, Мария,
Из этой мрачной мглы
Летят сердца людские,
Исполнены хвалы.
Небесная царица,
Детей освободи!
Недужный исцелится,
К твоей прильнув груди.
Взыскую горней дали,
Превозмогая боль,
Иные покидали
Плачевную юдоль.
В печалях нам подмога,
Своих святые ждут.
Туда нам всем дорога,
Там вечный наш приют.
Уводит наших милых
Благая смерть во тьму,
И плакать на могилах
Не нужно никому.
Утешенный в томленье
Небесными детьми,
Ночное исцеленье
Безропотно прими!
В надежде бесконечной
Не ведая забот,
Веками к жизни вечной
Земная жизнь ведет.
Небесными лучами
Упьемся, как вином;
Светить мы будем сами
В сиянье неземном.
Не знает ночь рассвета
В прибое волн своих.
Навек блаженство это
Единый стройный стих.
Всего на свете краше,
Не меркнет ни на миг
Святое солнце наше,
Господень ясный лик.
Глава шестая
ТОСКА ПО СМЕРТИ
Из царства света вниз, во мрак!
Иная жизнь в могиле.
Печаль в разлуке – добрый знак:
Счастливые отплыли.
Мы – в тесном нашем челноке,
Небесный берег вдалеке.
Хотим забыться вечным сном
В ночи благословенной;
Увяли мы в тепле дневном
От грусти сокровенной.
Пора вернуться наконец!
Скитальцев дома ждет отец.
Кому в миру любовь нужна?
Тоскуем втихомолку.
Когда забыта старина,
От новшеств мало толку.
Так мы скорбим по старине
С мечтой своей наедине.
Бывало, чувства наши вмиг
Могли воспламениться.
Знаком был смертный отчий лик,
И голос, и десница.
Возликовать могли сердца,
В творении узнав творца.
Бывало, грезил род людской
В цветении чудесном,
Томим с младенчества тоской
О царствии небесном;
И разве что любовный пыл
Сердцам людским опасен был.
Бывало, людям Сам Господь
Сопутствовал телесно;
Свою божественную плоть
Обрек Он казни крестной;
Изведал боль, изведал страх,
Чтобы царить у нас в сердцах.
В ночи затерян человек.
Напрасное томленье!
Такая жажда в этот век
Не знает утоленья.
К былым блаженным временам
Поможет смерть вернуться нам.
Пресекся наш печальный путь:
Любимые в могилах.
Могилы эти обогнуть
Скорбящие не в силах.
Вокруг простерлась пустота,
Пустынен мир – душа сыта.
И вдруг сюда, на этот свет,
Негаданное чудо
Как бы таинственный привет
Доносится оттуда.
Зовут возлюбленные нас,
Торопят наш последний час.
К невесте милой, вниз, во мрак!
Свои разбив оковы,
К Спасителю на вечный брак
Мы поспешить готовы;
Так нам таинственная власть
На грудь Отца велит упасть.
www.rulit.me
«Тоска по смерти». Зинаида Гиппиус. Публицистка, критика, статьи
В 1793 году, в Париже, пятого мая, выбросилась из окошка французская гражданка, девица Жанна Ферро, двадцати лет от роду. Она была единственною дочерью суконщика Ферро, семья которого никогда не терпела нужды. Отец принимал участие в партии монтаньяров, — партия эта тогда только еще приближалась к своему расцвету. Жанна и ее мать вели жизнь более спокойную, нежели многие в то время гражданки Парижа, никто из близких семейству не погиб еще в революционной буре, Жанна не имела никаких особых тревог, характером обладала веселым и открытым. Ее самоубийство было необъяснимо.
Когда ее внесли, умирающую, в дом, и мать, в ужасе, умоляла ее сказать, зачем она это сделала, — Жанна проговорила только: «je ne sais pas»1… А через несколько времени, закрыв глаза, прошептала: «je suis heureuse»2… С тем и умерла.
Я думаю, она была искренна. Я думаю, многие из толпы непонятых, неизвестных самоубийц того времени могли бы ответить на вопрос о причине, толкнувшей их в смерть, только этими же словами: «я не знаю»… и «я счастлив». Их было много; может быть, столько же, за время Французской революции, сколько убитых и чужой рукою. А у нас, за последние страшные месяцы и дни России? Убивают себя дети, молодые девушки, офицеры. То здесь, то там проскальзывает краткое сообщение: «застрелился в поезде»… «отравилась по неизвестной причине» или «гимназистка пошла в детскую и выстрелила себе в грудь, ранена, на вопросы родителей не отвечает». Некоторые, правда, оставляют записки вроде: «слабым людям в такое время жить нельзя», — но разве и это, в сущности, не то же «не знаю» искренней Жанны Ферро, просто «не знаю… тоска… мне лучше умереть… хочется умереть»?
Самоубийцы погибают безвестнее и глуше, одиноко, у них нет имен. Но эти самоубийцы такие же революционеры, как и те, кто погиб среди толпы, в жаркой схватке двух разъяренных партий. Как и те, кто мужественно встретил казнь. И те, и другие, по неизвестной им самим причине, влеклись к смерти, втайне; только убиваемым казалось, что они умирают для чего-то; а у самоубийц этого призрака не было, они откровенно хотели умереть потому что, хотя почему именно — не знали. Счастливы же смертью были те и другие одинаково.
Эта любовь к смерти, влечение к смерти, так явно всплывающие во времена крупных общественных переворотов, кажется странной. Мы привыкли думать, что в те эпохи истории, когда выступает вперед сила человеческой общности — жизнь делается необыкновенно яркой, события бегут, действия совершаются, ощущение жизни, именно жизни, ее реальности, — удваивается, удесятеряется… Вечная правда, но страшная, потому что она тотчас же, незаметно, переходит в роковую ошибку. Удвоенная, утроенная жизнь тотчас же, неуловимым переходом каким-то, в следующее же мгновенье, переходит в смерть, и длится, продолжается уже не жизнь, а смерть. Жизнь, с момента, когда сила человеческой общности начинает заслонять от каждого все, что не она, поглощать человека, делая его частью, куском человечества народа, — жизнь, как реальное ощущение, бледнеет, стирается. Реальной и пленительной своей реальностью, своим истинным бытием, — остается одна смерть. Ее, а не жизнь, чувствует, как единую действительность, тело и душа каждого человека.
Так просто: мы забываем, что для того, чтобы была жизнь — необходимо, чтоб был человек. Человек сначала (первое необходимое условие) — человечество потом (второе условие, такое же необходимое, но второе, и вытекающее из первого, как следствие из причины). Может быть, слова «сначала» и «потом» — не совсем точны тут, как слишком определяющие время. Вопрос «личности» и «общественности» не разрешается вполне — для нашего сознания — в области только временно-пространственной, только логически или математически. Пример образный, давая понятие, тоже не будет исчерпывающим. Но я все-таки сказал бы, что для того, чтоб был свет (жизнь) — нужно, чтоб было солнце и лучи, от него исходящие. Солнце сначала, сперва, как первое необходимое условие, а от него лучи, идущие во вне, и во вне свет. Но, конечно, как мы не можем представить себе солнце без лучей ни на единое мгновение времени (или солнце с лучами без света) — также и личность, человека, никогда не представима без человечества, без общественности. Всегда все, во все времена, вместе — и все-таки ясно, что от чего: жизнь от лучей и от солнца, а не наоборот. Насколько ярко и горячо солнце — настолько ярок и светел свет. Чуть зарождавшаяся личность, бессознательная, даже как слепое самоощущение — давала и соответственный свет, соответственную общественную жизнь. (Говорю, конечно, вообще о росте личности в историческом процессе, движении вперед самоощущения и самосознания.) Если начнет меркнуть солнце — может, пожалуй, показаться на одно мгновенье, что свет вспыхнул ярче, — но света не удержать, он иссякает, уходит, жизнь, как жизнь — должна замереть.
Возвращаясь к арифметике, для пояснения нашей мысли с другой стороны, — мы скажем, что и тут она проста: начиная счет — не должны ли мы поставить на первое место, сначала, — один, затем уже 2, 3, 4, 5 и так далее? И все последующие числа не сохраняют ли свое значение, не существуют ли только при условии существования первого — единицы?
Эта единица — человек. Только при сохранении человека, единицы, при самой реальной, — (и соответствующей данному моменту истории) — жизни этой единицы — осуществляется, реализуется жизнь множества, истинная общественная жизнь. Теряя личность, свою отличность от массы — человек теряет и всякую жизнь, как реальное ощущение, как движение.
Если мы не признаем этого — мы легко можем дойти до всевозможных абсурдов, до противоестественных сочетаний слов, каковы, например: смертельная жизнь, живая смерть, безличное бессмертие… «Безличное бессмертие», которое, между прочим, проповедует нам Л. Толстой, — не слова ли это без значения, не звук ли без всякого намека на смысл?
Итак, личность и общность, неопределимо и несомненно связанные, обе одинаково обусловливают жизнь, если между ними сохранено какое-то равновесие, гармония. Ясно, что от чего, что первое, — но ясно также, что если бы стала умирать общность, — остановилось бы и развитие личности, жизнь бы точно так же начала уходить. Периоды уклона к чрезмерной субъективизации тоже отмечены тоской по смерти, хотя и в несколько иной форме. К этому последнему уклону относится и буржуазный строй жизни, буржуазно-семейственный, мелкая ячейка, своя, — карикатура, извращение начала личности, как единого, неразложимого абсолюта.
Конечно, личность, а равно и общность, никогда окончательно не умирали. Умереть, исчезнуть они могут только обе. Двигательной силой, причиной первой, точкой исхода — остается все-таки личность; она, делая шаг вперед, стремится создать соответственную и соответствующую ей общность, творит условия жизни, предрешает общественные перевороты. И среди этого постоянного творчества есть моменты полной сгармонированности, соответствия обоих начал, полнота жизни.
Только моменты, а затем в главном русле истории продолжается ее правильный ход — душа человека идет вперед, творя опять и опять душу человечества, а мелкие ручейки, отбегая в стороны, иссякают.
Чрезмерно длящийся перевес общественных интересов над жизнью личности — затирает последнюю, медленно убивает ее, а с нею и жизнь, ее реальное ощущение. Душа человечества, разрастаясь, становясь на первое место, съедает душу человека. И все не только готово остановиться, как останавливается при уклоне к началу личному, — но готово даже пойти назад — полететь к черту.
И полетело бы, конечно, в один из таких моментов, если бы история была стройным механическим процессом, если бы могла вместиться в логику. Если бы русло истории, главное, было единственным и цельным, если бы не разливался этот водоскат мелкими ручьями, не отдавал бы попутно лишнего стоячим прудам и болотам. Уклонившиеся, попавшие на разбивающий камень остаются, а поток мчится дальше, по своему пути, к своему морю. История не вмещается в логику; но логика вмещается в историю. Логика, восстающая на нее, не умеющая соединить свои законы хоть с частью законов истории, т. е. не видящая в ходе истории и себя — конечно, не истинная логика. Истинная же, между прочим, всегда скромна и не стремится быть мирообъемлющей. Мы знаем, действительно, кое-что лишь тогда, когда знаем, что есть нечто, чего знать мы не можем.
Современники затянувшихся общественных переворотов и даже создатели их — переставая расти в личности — перестают жить.
В последнем, бессознательном клочке личности — горит у каждого бессознательная тоска — по смерти. Умереть можно «самому, одному», смерть — несомненно мое, личное проявление.
И, ослабев, иссякнув для жизни — личность тянется к своему последнему здешнему проявлению — к смерти. Мужество, с которым все общественные деятели всех революций шли на смерть и принимали ее, все, без различия партий, все, храбрые и трусы, большие и малые, — в значительной степени объясняется этим тайным, глубоким, искренно бессознательным к ней влечением, реальным, близким ощущением единственно ее пленительности.
Тоска по смерти заражает всех, делается воздухом, которым дышит каждый. Жанна Ферро, которая, может быть, и не понимала ничего и, наверно, не принимала никакого активного участия в борьбе монтаньяров с жирондистами, а только дышала этой атмосферой — умерла; и умирая, «была счастлива». Также «счастлив» был, вероятно, и ее отец, если ему выпало на долю заколоть себя кинжалом при объявлении смертной казни.
Это один из самых ярких признаков безумия, заражающего, повального — неудержимое тяготение к смерти. Любовь к смерти, влюбленность в смерть, в эту последнюю реальность. Смерть перестает поражать, удивлять, как она всегда удивляет, — каждый раз — живых. Она становится близкой, ею дышат, как воздухом. Она нужна все время, непрерывно, как живому нужна жизнь. Переменяются представления, перемещаются центры, естественное кажется неестественным, неразумное разумным, пьяное трезвым; и наступает безумие. Своя, чужая смерть — все равно, только бы смерть, смерть!
Чем в более раннюю эпоху истории мы заглянем, тем более яркий и грубый вихрь смерти увидим мы во времена общественных переворотов. То есть, чем ниже был средний уровень развития личности, самосознания каждого, чем слабее была личность и скорее затиралась она разросшейся чрезмерно общественной волной — тем неистовее бушевала смерть. Страшнее было общее безумие. И если будущее действительно принадлежит культуре и правде развития личности — мы несомненно увидим народы, без единой капли крови переживающие революции столь же великие, какою была Французская, столь же коренные, как ныне русская.
Но до этого еще далеко. Первая русская революция, постигшая страну, задавленную издавна в своем росте, не успевшую скопить никаких культурных богатств, почти вовсе не имеющую твердого, личного самосознания, — эта революция уже переливается всеми цветами смертельного безумия. Разве жизнь, своя и чужая, не потеряла в глазах каждого всякую ценность?
Смерть — у нас единое доказательство, смерть — единое возражение, единое орудие, единая награда, единая угроза, единое наказание. Смерть стала все, и стала необыкновенно простой и близкой. Незаметно превратилась, превращается, в единственную ощутимую действительность. Из события сделалась каким-то противоестественным, отвратительным для всякого уцелевшего от заразы, бытом. Без мысли и без остановки смерть накладывается на смерть, труп ложится на труп, гора растет, и нет никакой причины оставить верхний труп незакрытым еще одним, новым. Луженовский убил мужика; Спиридонова убила Луженовского; Аврамов и Жданов убили Спиридонову, труп которой «помилован»; и, наконец, Аврамов и Жданов тоже убиты.
На каждой пяди земли растет, все растет вверх такая трупная горка. Все давно забыли, что убивают для чего-то, даже почти забыли, что убивают за что-то; просто себе убивают. Стоит одна смерть перед глазами, как царица, ну и покоряются, убивают, самоубиваются, умирают. Газеты жалобными голосами что-то пищат — до слов ли тут? Кто что слышит, кто что понимает? Есть ли возможность мысли, когда дело дошло до рукопашной, красные мальчики в глазах, и у обоих противников жажда победы давно подменилась просто жаждой смерти, чужой и своей?
Даже те, кто не убивают сами и не умирают, заражены, в громадном большинстве, безумием бессмысленного разрушения. И у них гаснет мысль, теряется слово, клонится голова. Пусть просто летит все к черту, хотя бы и они сами полетели вместе. Все равно!
Они, вероятно, и полетят. Уцелеют те, для кого сила нынешнего общественного взрыва не больше силы крепости их личного начала, не слишком перевешивает, не убьет и не затрет их внутреннего самосознания. Они, может быть, и будут создателями иной жизни, следующей ее полосы. Но трудно им, трудно! Истинно прекрасные здания не могут строиться на вчерашних костях. Это глубокая ошибка сознания. Трупы, горы трупов, мешают, заваливают землю, на долгое время заражают воздух, застилают свет. Толпы людей, павших в безумии смерти, убивавших и убитых, не делают историю — а мешают ее стройному ходу, задерживают — а не ускоряют приближение светлого освобождения мира. Не смертью человеческой, а жизнью завоевывается жизнь.
Впрочем — наше ли дело знать времена и сроки? Если это еще есть, это бушующее безумие смерти, значит это еще было нужно. Но, не судя о временах и сроках, принимая все, уже случившееся, как уже лежащее вне нашей воли, — мы все-таки не можем, по человечеству, не ждать и не надеяться, каждую минуту, что предыдущая была последней. Что та, которая идет, светлее. Что в ней меньше смертельной отравы, что хоть чуть-чуть разорвутся тучи на краю черных небес. И не только ждать и надеяться — но мы не можем не идти вперед, не стремиться к созданию этого нового времени, — всеми силами, человеческими и не человеческими, и всеми средствами, но только истинными, действительно действенными. Ибо какова цель, таковы и средства. А цель наша — жизнь.
gippius.com
|
НОВАЛИС Новалис (литературный псевдоним; настоящее имя — Фридрих фон Гарденберг, 1772–1801). — Самый значительный поэт Иенского романтического кружка, в который, кроме него, входили Л. Тик, Ф. Шлегель и А. Шлегель, В. Вакейродер и др. Стихотворное наследие Новалиса (если не считать его юношеских стихов) невелико: шесть «Гимнов к ночи», пятнадцать «Духовных песен», несколько десятков «Смешанных стихотворений» да еще стихи, которые вошли в роман «Генрих фон Офтердинген» и повесть «Ученики в Саисе». Наиболее своеобразны по содержанию и по форме «Гимны к ночи», где ритмическая проза чередуется со стихами, написанными в свободном ритме, и с традиционным рифмованным стихом. В этих «гимнах», может быть, в наиболее поэтически сконцентрированном виде нашли свое выражение общефилософские и эстетические основы творчества Новалиса. «Духовные песни» также заключают в себе значительные эстетические достоинства; основу общечеловеческого содержания их составляет романтическая тоска по утраченному идеалу и провозглашение верности ему. Остальная часть стихотворного наследия Новалиса далеко не столь однородна, в ней ощутимы различные влияния: Клопштока, Бюргера, Шиллера, Хёльти. В поэзии Новалиса обнаруживается не только абстрактное, философическое и морализирующее начало, но и начало конкретно-чувственное, стремящееся к выражению реального, зримого и вполне осязаемого мира. Поэт умер в возрасте двадцати девяти лет от туберкулеза, только еще входя в пору высшей творческой зрелости. «Когда горючими слезами…» Перевод В. Микушевича ГИМН К НОЧИ (Фрагмент) Перевод В. Куприянова Новалис (литературный псевдоним; настоящее имя — Фридрих фон Гарденберг, 1772–1801). — Самый значительный поэт Иенского романтического кружка, в который, кроме него, входили Л. Тик, Ф. Шлегель и А. Шлегель, В. Вакейродер и др. Стихотворное наследие Новалиса (если не считать его юношеских стихов) невелико: шесть «Гимнов к ночи», пятнадцать «Духовных песен», несколько десятков «Смешанных стихотворений» да еще стихи, которые вошли в роман «Генрих фон Офтердинген» и повесть «Ученики в Саисе». Наиболее своеобразны по содержанию и по форме «Гимны к ночи», где ритмическая проза чередуется со стихами, написанными в свободном ритме, и с традиционным рифмованным стихом. В этих «гимнах», может быть, в наиболее поэтически сконцентрированном виде нашли свое выражение общефилософские и эстетические основы творчества Новалиса. «Духовные песни» также заключают в себе значительные эстетические достоинства; основу общечеловеческого содержания их составляет романтическая тоска по утраченному идеалу и провозглашение верности ему. Остальная часть стихотворного наследия Новалиса далеко не столь однородна, в ней ощутимы различные влияния: Клопштока, Бюргера, Шиллера, Хёльти. В поэзии Новалиса обнаруживается не только абстрактное, философическое и морализирующее начало, но и начало конкретно-чувственное, стремящееся к выражению реального, зримого и вполне осязаемого мира. Поэт умер в возрасте двадцати девяти лет от туберкулеза, только еще входя в пору высшей творческой зрелости. «Когда горючими слезами…» Перевод В. Микушевича ГИМН К НОЧИ (Фрагмент) Перевод В. Куприянова |
rulibs.com
Читать онлайн книгу Гимны к ночи
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Назад к карточке книгиНовалис (Харденберг Фридрих)
Гимны к ночи
Новалис
Гимны к ночи
Глава первая
Кто, наделенный жизнью и чувством, в окружении всех явных чудес пространного мира не предпочтет им всесладостного Света в его многоцветных проявленьях, струях и потоках, в нежном возбужденье вездесущего дня! Его тончайшей жизненной стихией одушевлена великая гармония небесных тел, неутомимых танцоров, омытых этой стремительной голубизной, – одушевлен самоцвет в своем вечном покое, сосредоточенно наливающийся колос и распаленный, неукротимый, причудливый зверь, – но прежде всего странствующий чаровник с вещими очами, плавной поступью и звучным сокровищем замкнутых, трепетных уст. Владея всем земным, Свет вызывает нескончаемые превращения различных начал, беспрестанно связует и разрешает узы, наделяет своим горним обаянием последнюю земную тварь. – Лишь его пришествием явлены несравненные красоты стран, что граничат в безграничном. Долу обращаю взор, к святилищу загадочной неизъяснимой Ночи. Вселенная вдали – затеряна в могильной бездне – пустынный, необитаемый предел. Струны сердца дрогнули в глубоком томленье. Росою бы мне выпасть, чтобы пепел впитал меня. Исчезнувшие тени минувшего, юношеские порывы, младенческие сновиденья, мгновенные обольщенья всей этой затянувшейся жизни, тщетные упованья возвращаются в сумеречных облачениях, как вечерние туманы после заката. В других странах Свет раскинул свои праздничные скинии. Неужто навеки он покинул своих детей, тоскующих о нем в своем невинном упованье?
Что там вдруг, полное предвестий, проистекает из-под сердца, упиваясь тихим веяньем томленья? Ты тоже благоволишь к нам, сумрачная Ночь? Что ты скрываешь под мантией своей, незримо, но властно трогая мне душу? Сладостным снадобьем нас кропят маки, приносимые тобою. Ты напрягаешь онемевшие крылья души. Смутное невыразимое волнение охватывает нас – в испуге блаженном вижу, как склоняется ко мне благоговейно и нежно задумчивый лик, и в бесконечном сплетенье прядей угадываются ненаглядные юные черты матери. Каким жалким и незрелым представляется теперь мне свет – как отрадны, как благодатны проводы дня! Итак, лишь потому, что переманивает Ночь приверженцев твоих, ты засеваешь мировое пространство вспыхивающими шариками в знак твоего всевластия – недолгой отлучки – скорого возврата. Истинное небо мы обретаем не в твоих меркнущих звездах, а в тех беспредельных зеницах, что в нас отверзает Ночь. Им доступны дали, неведомые даже чуть видным разведчикам в твоих неисчислимых ратях, – пренебрегая Светом, проницают они сокровенные тайники любящего сердца, и воцаряется неизъяснимое блаженство на новых высотах. Слава всемирной владычице, провозвестнице святынь вселенских, любвеобильной покровительнице! Ею ниспослана ты мне – любящая, любимая милое солнце ночное! Теперь я пробудился – я принадлежу тебе, значит, себе ночь ты превратила в жизнь, меня ты превратила в человека – уничтожай пылким объятием тело мое, чтобы мне, тебя вдыхая, вечно тобою проникаться и чтобы не кончилась брачная ночь.
Глава вторая
Неужели утро неотвратимо? Неужели вечен гнет земного? В хлопотах злосчастных исчез небесный след ночи. Неужто никогда не загорится вечным пламенем тайный жертвенник любви? Свету положены пределы; в бессрочном, в беспредельном Ночь царит. – Сон длится вечно. Сон святой, не обездоливай надолго причастных Ночи в тягостях земного дня. Лишь глупцы тобой пренебрегают; не ведая тебя, они довольствуются тенью, сострадательно бросаемой тобой в нас, пока не наступила истинная ночь. Они тебя не обретают в золотом токе гроздьев, в чарах миндального масла, в темном соке мака. Не ведают они, что это ты волнуешь нежные девичьи перси, лоно в небо превращая, не замечают они, как ты веешь из древних сказаний, к небу приобщая, сохраняя ключ к чертогам блаженных, безмолвный вестник неисчерпаемой тайны.
Глава третья
Однажды, когда я горькие слезы лил, когда, истощенная болью, иссякла моя надежда и на сухом холме, скрывавшем в тесной своей темнице образ моей жизни, я стоял – одинокий, как никто еще не был одинок, неизъяснимой боязнью гонимый, измученный, весь в своем скорбном помысле, – когда искал я подмоги, осматриваясь понапрасну, не в силах шагнуть ни вперед, ни назад, когда в беспредельном отчаянье тщетно держался за жизнь, ускользавшую, гаснущую: тогда ниспослала мне даль голубая с высот моего былого блаженства пролившийся сумрак – и сразу расторглись узы рожденья, оковы света. Сгинуло земное великолепье вместе с моею печалью, слилось мое горе с непостижимою новой вселенной – ты, вдохновенье ночное, небесною дремой меня осенило; тихо земля возносилась, над нею парил мой новорожденный, не связанный более дух. Облаком праха клубился холм – сквозь облако виделся мне просветленный лик любимой. В очах у нее опочила вечность, – руки мои дотянулись до рук ее, с нею меня сочетали, сияя, нерасторжимые узы слез. Тысячелетия канули вдаль, миновав, словно грозы. У ней в объятьях упился я новою жизнью в слезах. Это пригрезилось мне однажды и навеки, и с тех пор я храню неизменную вечную веру в небо Ночи, где светит возлюбленная.
Глава четвертая
Я знаю теперь, когда наступит последнее утро, когда больше Свет не прогонит Ночи, любви не спугнет, когда сон будет вечен в единой неисчерпаемой грезе. В изнеможенье небесном влачусь я. – Утомительно долог был путь мой ко гробу святому, тяжек мой крест. Недоступный обычному чувству, прозрачен родник, бьющий в сумрачном лоне холма, чьим подножьем земной поток пересечен; кто вкусил сокровенного, кто стоял на пограничной вершине мира, глядя вниз, в неизведанный дол, в гнездилище Ночи, – поистине тот не вернулся в столпотворенье мирское, в страну, где в смятении вечном господствует Свет.
Пилигрим на вершине возводит кущи свои, мирные кущи, томится, любит и смотрит ввысь, пока долгожданный час не унесет его в глубь источника. Все земное всплывает, вихрем гонимое вспять; лишь то, что любовь освятила прикосновением своим, течет, растворяясь, по сокровенным жилам в потустороннее царство, где благоуханьем приобщается к милым усопшим. Еще будишь усталых ты, Свет, ради урочной работы, еще вливаешь в меня отрадную жизнь – однако замшелый памятник воспоминанья уже не отпустит меня в тенета к тебе. Готов я мои прилежные руки тебе предоставить, готов успевать я повсюду, где ты меня ждешь, – прославить всю роскошь твою в сиянье твоем, усердно прослеживать всю несравненную слаженность, мысль в созиданье твоем ухищренном, любоваться осмысленным ходом твоих сверкающих мощных часов, постигать соразмерность начал твоих, правила твоей чудной игры в неисчислимых мирах с временами своими. Однако владеет моим сокровенным сердцем одна только Ночь со своей дочерью, животворящей Любовью. Ты можешь явить мне сердце, верное вечно? Где у твоего солнца приветливые очи, узнающие меня? Замечают ли твои звезды мою простертую руку? Отвечают ли они мне рукопожатьем, нежным и ласковым словом? Ты ли Ночи даруешь оттенки, облик воздушный, или, напротив, она наделила твое убранство более тонким и сладостным смыслом? Чем твоя жизнь соблазнит, чем прельстит она тех, кто изведал восторги смерти? Разве не все, что нас восхищает, окрашено цветом Ночи? Ты выношен в чреве ее материнском, и все твое великолепие от нее. Ты улетучился бы в себе самом, истощился бы ты в бесконечном пространстве, когда бы она не пленила тебя, сжимая в объятьях, чтобы ты согрелся и, пламенея, зачал мир. Поистине был я прежде тебя, мать послала меня с моими сородичами твой мир заселять, любовью целить его, дабы созерцанию вечному памятник-мир завещать, мир, возделанный нами цветник, увяданию чуждый. Еще не созрели они, эти мысли божественные, еще редки приметы нашего прозрения. Однажды твои часы покажут скончание века, и ты, приобщенный к нашему лику, погаснешь, преставишься ты. Я в себе самом ощутил завершение твоих начинаний, небесную волю, отрадный возврат. В дикой скорби постиг я разлуку твою с нашей отчизной, весь твой разлад с нашим древним дивным небом. Тщетен твой гнев, тщетно буйство твое. Не истлеет водруженный навеки крест победная хоругвь нашего рода.
Путь пилигрима
К вершинам, вдаль,
Где сладким жалом
Станет печаль;
Являя небо,
Внушил мне склон,
Что для восторгов
Там нет препон.
В бессмертной жизни,
Вечно любя,
Смотрю оттуда
Я на тебя.
На этой вершине
Сиянью конец
Дарован тенью
Прохладный венец.
С любовью выпей
Меня скорей,
И я почию
В любви моей.
Смерть обновляет
В своей быстрине,
И вместо крови
Эфир во мне.
Жизнь и надежда
При солнечном дне,
Смерть моя – ночью
В священном огне.
Глава пятая
Над племенами людскими в пространном их расселенье до времени царило насилье немое железного рока. Робкая душа людская в тяжких пеленах дремала. Земля была бескрайна – обитель богов, их родина. От века высился их таинственный чертог. За красными горами утра, в священном лоне моря обитало солнце, всевозжигающий, живительный Свет.
Опорой мира блаженного был древний исполин. Под гнетом гор лежали первенцы Матери-земли, бессильные в своем сокрушительном гневе против нового, великолепного поколения богов и против их беспечных сородичей, людей. Домом богини был зеленый сумрак моря. В хрустальных гротах роскошествовал цветущий народ. Реки, деревья, цветы и звери были не чужды человечности. Слаще было вино, дарованное зримым изобилием юности; Бог в гроздьях; любящая матерь, богиня, произраставшая в тяжелых золотых колосьях; любовь, священный хмель в сладостном служенье прекраснейшей женственной богине. Вечно красочное застолье детей небесных с поселенцами земными, жизнь кипела, как весна, веками, все племена по-детски почитали нежный тысячеликий пламень как наивысшее в мире. Но мысль одна, одно ужасное виденье
К пирующим приблизилось, грозя,
И сразу растерялись даже боги,
Казалось, никому спастись нельзя
И неоткуда сердцу ждать подмоги.
Таинственная, жуткая стезя
Вела чудовище во все чертоги;
Напрасный плач, напрасные дары,
Смерть прервала блаженные пиры.
Чужд радостям глубоким и заветным,
Столь дорогим для любящих сердец,
Которые томленьем жили тщетным,
Не веря, что любимому конец,
Казалось, этим грезам беспросветным,
Бессильный в битве, обречен мертвец,
И сладкая волна живого моря
Навек разбилась об утесы горя.
И человек приукрашал, как мог,
Неимоверно страшную личину:
Прекрасный отрок тушит лампу в срок,
Трепещут струны, возвестив кончину;
Смыл память некий благостный поток
На тризне, подавив свою кручину,
Загадочную прославляли власть
И пели, чтоб в отчаянье не впасть.
Древний мир клонился к своему концу. Отрадный сад юного племени процвел – ввысь в поисках пустынной свободы не по-детски стремились взрослеющие люди. Скрылись боги с присными своими. Одиноко, безжизненно коснела природа. Железные оковы налагало жесткое число с неколебимой мерой. Как прах, как дуновенье, в темных словах рассеялся безмерный цвет жизни. Пропала покоряющая Вера и превращающая все во все, всесочетающая фантазия, союзница небес. Враждебно веял северный холодный ветер над застывшим лугом, и родина чудес воспарила в эфир. В далях небесных засветилось множество миров. В глубинной святыне, в горней сфере чувства затаилась душа вселенной со стихиями своими – в ожиданье зари всемирной. Свет более не был знаменьем небесным, лишь в прошлом обитель богов, облекшихся теперь покровом Ночи. В плодоносном этом лоне рождались пророчества – туда боги вернулись и почили, чтобы в новых, более чудных образах взойти над возрожденным миром. В народе, прежде всех в презрении созревшем, чуждавшемся упорно юности блаженно-невинной, был явлен лик невиданный нового мира – в жилище, сказочно убогом, сын первой девы-матери, таинственно зачатый Беспредельным. В своем цветении преизобильном чающая мудрость Востока первой распознала пришествие нового века, – к смиренной царской колыбели указала ей путь звезда. Во имя необозримого грядущего волхвы почтили новорожденного блеском, благоуханьем, непревзойденными чудесами природы. Одиноко раскрывалось небесное сердце, чашечка цветка для всемогущей любви, обращено к высокому отчему лику, лелеемое тихой нежной матерью в чаянье блаженном на груди. С боготворящим пылом взирало пророческое око цветущего младенца на дни грядущие и на своих избранников, отпрысков его божественного рода, – не удрученное земными днями своей участи. Вскоре вокруг него сплотилось вечное детство душ, объятых сокровенною любовью. Цветами прорастала близ него неведомая, новая жизнь. Слова неистощимые, отраднейшие вести сыпались искрами божественного духа с приветных уст его. С дальнего берега, под небом ясным Греции рожденный, песнопевец прибыл в Палестину, всем сердцем предавшись дивному отроку:
Тебя мы знаем, отрок, это ты
На всех могилах наших в размышленье,
Отрадный знак явив из темноты,
Высокое сулил нам обновленье.
Сердцам печаль милее суеты.
Как сладостно нездешнее томленье!
Жизнь вечную ты в смерти людям дашь,
Ты – смерть, и ты – целитель первый наш.
Исполнен ликованья, песнопевец отправился в Индостан – сладостной любовью сердце было упоено и в пламенных напевах изливалось там под ласковым небом; к себе склоняя тысячи других сердец, тысячекратно ветвилась благая весть. Вскоре после прощанья с песнопевцем стала жертвой глубокого людского растленья жизнь бесценная: он умер в молодых годах, отторгнутый от любимого мира, от плачущей матери и робких своих друзей. Темную чащу невыразимого страданья осушили нежные уста. В жестоком страхе близилось рождение нового мира. В упорном поединке испытал он ужас древней смерти, дряхлый мир тяготел над ним. Проникновенным взглядом он простился с матерью, простерлась к нему спасительная длань вечной любви, и он почил. Всего несколько дней окутано было сплошною пеленою море и содрогавшаяся суша, неисчислимы слезы пролили избранники, разомкнулась тайна, духи небесные подняли древний камень с мрачной могилы. Ангелы сидели над усопшим, нежные изваянья грез его; пробужденный, в новом божественном величии он взошел на высоты новорожденного мира – собственной рукой похоронил останки былого в покинутом склепе и всемогущей дланью водрузил на гробе камень, которого не сдвинет никакая сила.
Все еще плачут избранники твои слезами радости, слезами умиленья и бесконечной благодарности у гроба твоего – все еще видят в радостном испуге тебя воскресшего воскресшие с тобою – видят, как ты плачешь в сладостном пылу, поникнув на грудь матери блаженной, как торжественно ты шествуешь рядом с друзьями, произнося слова, подобные плодам с древа жизни; видят, как спешишь ты, преисполненный томленья, в объятия к отцу, вознося юный род людской и незапечатленный кубок золотого будущего. Мать вскоре поспешила за тобою в ликовании небесном, она была первою на новой родине с тобою. Века с тех пор протекли, все возвышенней блеск твоего творения в новых свершениях; тысячи мучеников и страдальцев, исполнены верности, веры, надежды, ушли за тобой, обитают с тобою, и с Девой Небесной в Царстве Любви, священнослужители в храме смерти Небесной, навеки твои.
Отброшен камень прочь
Настало воскресенье!
Твоя Святая ночь
Всеобщее спасенье.
Земля побеждена;
Бегут печали наши
От этого вина
В твоей целебной чаше.
На свадьбе смерть – жених;
Невестам все светлее;
Достаточно елея
В светильниках у них.
Едва под небесами
Пробьет желанный час,
Людскими голосами
Окликнут звезды нас.
К тебе одной, Мария,
Из этой мрачной мглы
Летят сердца людские,
Исполнены хвалы.
Небесная царица,
Детей освободи!
Недужный исцелится,
К твоей прильнув груди.
Взыскую горней дали,
Превозмогая боль,
Иные покидали
Плачевную юдоль.
В печалях нам подмога,
Своих святые ждут.
Туда нам всем дорога,
Там вечный наш приют.
Уводит наших милых
Благая смерть во тьму,
И плакать на могилах
Не нужно никому.
Утешенный в томленье
Небесными детьми,
Ночное исцеленье
Безропотно прими!
В надежде бесконечной
Не ведая забот,
Веками к жизни вечной
Земная жизнь ведет.
Небесными лучами
Упьемся, как вином;
Светить мы будем сами
В сиянье неземном.
Не знает ночь рассвета
В прибое волн своих.
Навек блаженство это
Единый стройный стих.
Всего на свете краше,
Не меркнет ни на миг
Святое солнце наше,
Господень ясный лик.
Глава шестая
ТОСКА ПО СМЕРТИ
Из царства света вниз, во мрак!
Иная жизнь в могиле.
Печаль в разлуке – добрый знак:
Счастливые отплыли.
Мы – в тесном нашем челноке,
Небесный берег вдалеке.
Хотим забыться вечным сном
В ночи благословенной;
Увяли мы в тепле дневном
От грусти сокровенной.
Пора вернуться наконец!
Скитальцев дома ждет отец.
Кому в миру любовь нужна?
Тоскуем втихомолку.
Когда забыта старина,
От новшеств мало толку.
Так мы скорбим по старине
С мечтой своей наедине.
Бывало, чувства наши вмиг
Могли воспламениться.
Знаком был смертный отчий лик,
И голос, и десница.
Возликовать могли сердца,
В творении узнав творца.
Бывало, грезил род людской
В цветении чудесном,
Томим с младенчества тоской
О царствии небесном;
И разве что любовный пыл
Сердцам людским опасен был.
Бывало, людям Сам Господь
Сопутствовал телесно;
Свою божественную плоть
Обрек Он казни крестной;
Изведал боль, изведал страх,
Чтобы царить у нас в сердцах.
В ночи затерян человек.
Напрасное томленье!
Такая жажда в этот век
Не знает утоленья.
К былым блаженным временам
Поможет смерть вернуться нам.
Пресекся наш печальный путь:
Любимые в могилах.
Могилы эти обогнуть
Скорбящие не в силах.
Вокруг простерлась пустота,
Пустынен мир – душа сыта.
И вдруг сюда, на этот свет,
Негаданное чудо
Как бы таинственный привет
Доносится оттуда.
Зовут возлюбленные нас,
Торопят наш последний час.
К невесте милой, вниз, во мрак!
Свои разбив оковы,
К Спасителю на вечный брак
Мы поспешить готовы;
Так нам таинственная власть
На грудь Отца велит упасть.
Назад к карточке книги “Гимны к ночи”itexts.net
